Андрей БАЛАБУХА

ОДИССЕЯ КАПИТАНА ФРЕНЧА, или ПОХОД ЗА ФАТА-МОРГАНОЙ

Послесловие к роману Кристофера Гилмора и Михаила Ахманова "Капитан Френч, или Поиски Рая", "ЭКСМО", 1998 г.

- I -

Но сперва поговорим о браках. Причем не о многочисленных матримониальных эскападах преславного спейстрейдера Кэпа Френча, а о тех, что - по общему мнению - заключаются на небесах (правда, и "Цирцея" оформляла брачные контракты отнюдь не на земной тверди, однако покуда оставим это в стороне). Более того, не стану задерживать вашего внимания на браках гражданских, фиктивных или морганатических, а также всяких вариантах полигамии и полиандрии; материи это, конечно же, любопытные, но речь о них - не сейчас и не здесь. Ибо в данный момент наибольший интерес представляют для нас пары, связанные узами не Гименея, но Аполлона.

Хотя по отношению к собственному творчеству писатели чаще всего являют собой психологический тип закоренелых холостяков или старых дев, однако те из них, кто все же вступает в соавторство, демонстрируют все знакомые нам по практике семейной жизни виды и подвиды. Встречаются, например, однолюбы - скажем, братья Гонкуры или Стругацкие, отец и сын Абрамовы; попадаются и воистину венчанные пары - вроде Любови и Евгения Лукиных. Можно отнаблюдать и браки по расчету (как водится, оправдывается он редко, однако надежда, что громкое имя соавтора как-нибудь да вывезет, бессмертна безо всякой клеточной регенерации). Нередки и краткоживущие пары - классический лемовский меск, как, скажем, у Святослава Логинова с Николаем Перумовым. Без особого труда вы сыщете на этом поле все - от бесплотного платонизма до загадочной и пугающей порой некрофилии, побуждающей иных заново пересотворять сочинения почивших в Бозе собратий или строчить к ним многотомные продолжения. Рассуждать на эту тему можно ad infinitum - застолбив тезис, я предоставляю это занятие любому, чья полыхающая линнеевским жаром душа жаждет анализа и систематизации.

Союз английского знатока и ценителя НФ, маститого редактора (но притом начинающего прозаика, до сих пор опубликовавшего лишь несколько рассказов) Кристофера Гилмора с российским фантастом и переводчиком Михаилом Ахмановым обязан своим возникновением традиционному институту свах. В роли разбитной Ханумы выступил здесь волгоградский литагент Игорь Толоконников. Именно с его легкой руки попал к Ахманову гилморовский текст - еще не законченного произведения, а скорее эскиза, наброска, черновика, в котором, однако, явственно ощущалось: у автора и в мыслях, и за душой более чем достаточно, чтобы пробудить желание присовокупить к этому труду собственные талант и руки. В итоге завязался роман - не литературный, но эпистолярный, вскоре приведший к подписанию по всем правилам оформленного договора о соавторстве. Причем не номинальном, а вполне реальном и равноправном, когда вклад любого из ко-демиургов от фантастики равен, невыделим и неотделим от конечного целого - той книги, которую вы только что прочли. Насколько мне известно, в отечественной литературной практике подобное сотрудничество осуществилось впервые. Возвращаясь к начальной метафоре, замечу: заочный брак - явление уникальное. Что ж, тем интереснее порассуждать о принесенных им плодах.

- II -

Грешен, поначалу обилие литературных аллюзий и ассоциаций, щедро рассыпанных по страницам "Капитана Френча...", вызвало у меня некоторое раздражение - нечто вроде внутреннего аллергического зуда. Оно и не удивительно: слишком уж приелись за последние годы постмодернистские игры, превращающие литературу в "отражение в отражениях отражений", как подметил некогда Айзек Азимов. Спору нет - лоскутное одеяло центонной игры греет душу, коли сшито щедростью дарования да избытком силы (таков, например, последний роман Роджера Желязны - "Ночь в одиноком октябре"). Но если - в угоду моде, но если - сотворение узора из клочков перелицованных, наизнанку вывернутых цитат становится образом жизни и самоцелью, то Боже избави от этакой Касталии! Тем более что главной сутью постмодернизма - по утверждению столпов течения - является художественное доказательство постулата о принципиальной невозможности человеческого взаимопонимания. Постулата, принять который я никак не могу.

Какое-то время ахмановско-гилморовский текст представлялся литературной шарадой - наподобие нашумевшей в конце семидесятых годов повести Валентина Катаева "Алмазный мой венец". Как все увлекались тогда расшифровкой псевдонимов и составлением списков: Птицелов - это... Командор - это... Вот и теперь тянуло на подобное. Кое-что угадывалось легко и безошибочно. И в самом деле, ну как не узнать берроузовский Барсум, порожденную Робертом Шекли планету Транай, азимовский Трантор или - переходя от космографии к жизнеописаниям - бессмертного (как в прямом, так и в переносном смыслах) Лазаруса Лонга? (Правда, при всем желании не взять в толк, за какие грехи авторы обошлись с этим хайнлайновским героем столь жестоко - неужели только для того, чтобы в освободившейся экологической нише с комфортом устроился сам капитан Френч? Однако такое допущение заводит в непролазные фрейдистские дебри: не могла ведь восхитительная Киллашандра не углядеть в собственном супруге столь откровенную ипостась собственного папеньки; а коли так... ау, психоаналитики, вперед! Но это, впрочем, a propos.) Не так уж сложно разобраться и с отсылками к творчеству Энн (или Инес) Маккефри - самой леди Киллашандрой, Перном, птерогекконами и прочим - тем более, что не кто иной, как Михаил Ахманов, с блеском перетолмачил на язык родных осин изрядную часть творчества сей славной дамы, удостоенной приверженцами и почитателями титула "великой повелительницы драконов". Однако приходилось решать задачки и посложнее: не враз ведь вспомнишь, что планета Мерфи мимоходом упоминается в романе Джеймса Блиша "Города в полете", а кристаллошелк, например, был введен в обиход НФ Бертрамом Чандлером...

Однако зуд мой разом испарился, когда стало понятно, что весь этот постмодернистский антураж являет собой лишь случайные милые сердцу образы, хаотически вспыхивающие в клубах воспетого Блоком цветного тумана. Ведь постмодернизм в качестве непременного условия предполагает переосмысление, извращение, сочетание несочетаемого - центон, катахрезу, оксюморон. Здесь же ничего этого нет в помине - Барсум хотя и не берроузовский Марс, но вполне обыденная планета, а кристаллошелк - он и на Барсуме кристаллошелк... Все имена и названия никоим образом не связаны с обозначаемыми при их помощи сущностями; они произвольны и неочевидны. А значит, все эти псевдопостмодернистские фокусы - мираж. Вот оно, слово! - в дальнейшем обращаться к нему нам предстоит еще множество раз. Пожалуй, в одном-единственном отношении героев нынешнего нашего разговора можно причислить к постмодернистам - глубоко оксюморонен сам жанр, который (по аналогии с "космической оперой") я определил бы как "философско-романтическую космическую оперетту".

Собственно говоря, всякое художественное произведение суть разновидность миража - недаром же французское mirage, происходящее от глагола mirer (рассматривать, отражать), восходит к латинскому слову miror (удивляюсь, с удивлением осматриваю, любуюсь, восхищаюсь). Сотворенные писательским воображением миры - неважно, фантастические или те, что сами авторы, критики и читатели искренне почитают реалистическими, - всегда являют собой "мнимое изображение, смещенное относительно самого предмета", а именно таково научное определение миража. Вопрос лишь в степени смещения. Как не вспомнить тут отточенную формулировку Михаила Анчарова: "Факт литературы отличается от факта жизни на величину души автора". Умри, Денис!.. Анализ этой величины - самый лакомый кусок для любого мало-мальски уважающего себя критика. И тем не менее все это - лишь фон, основа, канва, на которой создается настоящая фатаморгана - многослойное мозаическое панно из множества иных миражей.

Сущность того, о котором мы с вами вели речь выше, с предельной откровенностью заявлена в авторской предпосылке к роману. Но в том-то и беда, что подобные заявления нередко делаются исключительно для отвода глаз и сами являются элементом общей структуры фата-морганы, а посему, чтобы разобраться в том, как же обстоит дело, требуется некоторое время. В "Поисках Рая" авторы не пытались обвести наивных читателей вокруг пальца. Ими действительно двигали искренняя любовь к НФ и душевная погруженность в ее миры. Впрочем, не только фантастикой жив человек. Не знаю, как вы, а я, прочитав в главе четвертой, что у монахини-пилота были "видны из-под рясы башмаки до колен", незамедлительно вспомнил "белые тапочки со шпорами" из "Кондуита и Швамбрании" Льва Кассиля. А чего стоит классическая песенная сентенция пылкого спейстрейдера: "Мои года - мое богатство, и пересчитывать их дозволено не всякому"...

Подозреваю, правда, что существовало и еще одно соображение, причем чисто прагматическое. И то сказать, к чему созидать собственное мироздание, испещряя страницы сотворенными из ничего оккамовскими "лишними сущностями", если вокруг в изобилии вполне пригодного строительного материала? Так рачительные египтяне возводили некогда новые пирамиды, по камешку растаскивая для этой возвышенной цели старые. В отличие от зодчества литература позволяет делать то же самое без намека на вандализм. Ну а ежели никому ущерба нет, кто от такого профиту откажется!

А вот и еще один мираж, указание на который содержится уже во второй половине названия романа. Кто только не отправлялся разыскивать потерянный прародителями нашими эдемский (отсылки к Лему прошу не усматривать) вертоград! И не только поэты и прочие прозаики - Поль Гоген или молодой Тур Хейердал, например, отправились за этим в Полинезию, Брайам Янг повел своих сподвижников и последователей в Солт-Лейк-Сити... Подобно пресловутой коробушке, история полным-полна взыскующими рая. Так почему бы и капитану Френчу не примкнуть к их числу?

Но в том-то и беда, что ни на островах Океании, ни на берегах Большого Соленого озера - нигде не сыскалось неотравленных кущ. Да и не могло сыскаться. И не потому только, что сказано в Писании: "Истинно, истинно говорю вам: Царствие Божие не вне, но внутри вас". Ведь по природе своей всякий рай равно недосягаем и неосознаваем. Недосягаем - ибо он лишь вечный зов и вызов, побуждающий идти, добиваться и строить; неосознаваем - ибо лишь изгнанный из Элизиума постигает, что был в раю. Тут не спасает даже соображение об извечной субъективности - ведь соседский рай легко может обернуться для вас если не адом, то, уж во всяком случае, чистилищем. Однако не существуй извечного этого миража - и к чему стремились бы мы тогда? Помните, в "Алых парусах" Грина - "вино, которое выпьет Грей, когда будет в раю"? Но в том-то и фокус, что сама свадьба - этот вечный апофеоз романтического повествования - воистину способна претворять в вино даже воду, что и произошло некогда в Кане Галилейской. Свадьбы же вином, увы, не сделаешь - ведь только "пьяное чудовище" способно всерьез полагать, будто in vino veritas. Похмелье же в обоих случаях одинаково горько. Достигнутый рай - мгновенный самообман души, неизбежно чреватый жестокой расплатой. Потерянный рай - не утраченный эдемский вертоград, но утраченная Ева.

Полагаю, Ахманов с Гилмором понимали все это не хуже меня. Но разве могли они поставить перед героем задачу разрешимую? Таковая может - да и то не всегда - иметь ценность лишь для нас, не только смертных, но и краткоживущих, тогда как для практически бессмертного капитана Френча даже потенциальная достижимость цели полностью обесценивает и обессмысливает ее. Правда, представить себе психологию бессмертного (если оставить за скобками свифтовских струльдбругов) не удалось еще никому - тут спасовали даже титаны. Любые литературные дети Мафусаила слеплены по нашему образу и подобию. Да и как могло быть иначе - ведь никто из homo scribendi peritus не может взять какого бы то ни было материала ниоткуда, за исключением собственной души. И посему капитан Френч без малейших колебаний может быть отнесен к тем, о ком писал в свое время Валерий Брюсов:

Пусть боги смотрят безучастно
На скорбь Земли - их вечен век,
Но только страстное прекрасно
В тебе, мгновенный человек!

Вот о страсти и поговорим. Причем не об исключительно плотском стремлении, как нередко трактуем мы это понятие, но всеобъемлющей и всепоглощающей grand passion, которая, разумеется, также должна быть отнесена к разряду вековечных миражей, однако вместе с тем являет собою - единственную, может быть, - подлинную реальность человеческого существования. Согласно словарному определению, "жизнь - одна из форм существования материи, закономерно возникающая при определенных условиях". Ну как тут не вспомнить классическую формулировку из "Возвращения" братьев Стругацких: "Любовь - специфическое свойство высокоорганизованной материи"? Любовь - единственно достойная цель человеческого существования, его наполнение и смысл. Если Бог есть любовь, как утверждает Священное Писание, то и обратное утверждение должно быть не менее справедливо: подобно Богу, любовь, которая сама всегда суть творчество, лежит в основе и всякого творческого процесса. Чем же писать, как не любовью? О чем же писать, если не о любви?

Увы, научная (именно научная) фантастика - дитя чреватой атеизмом эпохи Просвещения. И потому, некритично апеллируя к чистому разуму, ее демиурги от пера способны были сотворять лишь бесполое ангельское племя, способное - как по другому, правда, поводу, но удивительно емко заметил Розанов - не к постижению, но лишь к служению. Даже самые симпатичные из ее героев были способны лишь к декларируемой grand passion. Говорю об этом с печалью, но без укора - таковы уж законы жанра, заранее оговоренные правила игры. Их можно принимать или нет, но пенять, что в шахматах в поддавки не играют, - занятие а рпоп бесперспективное и неблагодарное. Мне, например, это обстоятельство ничуть не мешает оставаться преданным поборником НФ.

Не стану уверять, будто "Поиски Рая" - роман о любви, хотя английское определение science fiction love story к нему вполне приложимо. Однако Ахманов с Гилмором - прехитрые мичуринцы - умудрились весьма ловко и, на мой взгляд, успешно привить ко древу уже помянутой мною философско-романтической космической оперетты еще и дамский роман. Причем дамский роман, написанный двумя пятидесятилетними мужчинами - сыщите-ка комбинацию оксюмороннее и постмодерновее! Налицо все признаки сего жанра, столь почитаемого большей частью лучшей половины человечества: и спасенная узница, и прекрасный принц, который одновременно и "муж, в сраженьях поседелый", и "на брачном ложе он неутомим", и роковые обстоятельства... На поверку, впрочем, все оказывается не так просто.

Череда жен (так и тянет сказать - Синей Бороды, но, извините, нет - капитана Френча) введена в ткань повествования не зря. И не с тою лишь сугубо служебной целью, чтобы продемонстрировать утонченность и изысканность спейстреидеровых вкусов по части прекрасного пола. Нет - за нею прочитывается большее: человек, страстно влюбленный не только и даже не столько в леди Киллашандру, сколько в саму любовь. Наверное, сегодня и не может быть иначе. В силу многих причин, рассуждать о которых можно пространно и долго, но это, увы, как было сказано в классике, "совсем другая история", в наш fin de siecle вера выродилась в суеверие, а любовь - в технологию секса. И потому полноценный любовный роман для фантастики, очевидно, станет шагом следующим. Бог весть, кто его сделает - Ахманов ли с Гилмором в новой своей книге или кто-нибудь из их собратьев по жанру в новом уже поколении. Куда важнее другое: литературный эксперимент удался, и легкий привкус пряного пигмалионства отнюдь не портит яства, ибо за ним не столько рьяное радение профессора Хиггинса, сколько символ отношения ко всякой женщине как произведению искусства. Не уходящий в туманное прошлое шлейф дам вынудил авторов наделить героя мафусаиловым веком (Дон Жуану на это хватило срока куда как меньшего), а наоборот - его практическое бессмертие позволяет увидеть, что все его жены суть лишь различные ипостаси Прекрасной Дамы. Он ведь романтик, наш славный Кэп Френчи, романтик, сколько бы ни твердил о своем прагматизме, - недаром же этот уроженец вольнолюбивых и демократических Соединенных Штатов является в душе поборником монархии, а монархия и любовь - последние прибежища романтических натур.

Да и кем же еще ему быть, коли сама фантастика - несомненная и законная наследница романтической традиции? Но об этом - особый разговор.

Назвав капитана Френча "прекрасным принцем", я, пожалуй, дал маху. Скорее он все-таки граф. Космический граф Монте-Кристо. И "Цирцея" его - летучий дворец, сочетающий в себе все роскошные прибежища Эдмона Дантеса разом (за исключением, естественно, камеры замка Иф). И сокровищ, даже более древних, чем клад кардиналов Роспильози и Спада, в избытке - в стандартном галактическом платиновом эквиваленте. И вообще так все вокруг красиво, что только диву даешься: почему ни одного из авторов Аркадием не зовут. Однако все это дано герою не в силу писательского произвола и не ради следования романтической традиции. Это еще один мираж, но не простой, а символ возможности одаривания и служения.

Ведь разве это любовь, если не можешь перед дамой сердца драгоценные меха в грязь бросить, как гордый сэр Уолтер Рэли перед королевой Бэсс? Ведь разве это любовь, если не можешь Лунный камень на день рождения преподнести? Если не можешь подарить ей праздник - да такой, чтобы, как Париж хемингуэевский, пребывал с нею всегда? И с этой точки зрения граф Френчи, конечно, гипербола, но гипербола естественной нормы жизни, о которой мы, к стыду и сожалению, научились слишком легко и часто забывать. А ведь любовь - мираж по той единственной причине, что способна дать только то, что мы сами в нее вкладываем. Это сродни ведению сельского хозяйства в зоне рискованного земледелия - сколько удобрений внес, такой урожай и получил, ни больше и ни меньше (не потому ли, кстати, в наших палестинах так упорно твердят об исконной крестьянской любви к земле?). Вот капитан Френч и вкладывает в свою любовь все сокровища, все знание сердца, все желания разума, все силы умудренной опытом души.

- III -

Разумеется, разговор наш о фата-моргане - не только литературной вообще, но и применительно к роману Михаила Ахманова и Кристофера Гилмора - при всем желании не назовешь исчерпывающим. И, наверное, это хорошо - что-то всегда должно оставаться недосказанным, причем не только в романе, но и в послесловии к нему: les belles lettres - это не столько мастерство сказанного, сколько искусство недосказанности. Недаром же одним из высших эпитетов в русском языке является "несказанный" - несказанное блаженство, несказанный рай...

Но еще несколько слов я себе все-таки позволю. С каким бы усердием ни рыскали вы по военным энциклопедиям и справочникам, однако нигде не найдете описания самой результативной и эффективной изо всех операций, когда-либо предпринятых оружными людьми, - героической атаки Дон Кихота на крылья ветряной мельницы. И точно так же с легкой сожалительностью и оттенком презрения говорим мы: "Это всего лишь мираж". Напомню, однако: мираж суть мнимое изображение реальных объектов. И зачастую по этим зыбким, дрожащим в жарком мареве картинам о подлинном объекте можно судить с куда большей достоверностью, нежели разглядывая его хоть невооруженным глазом, хоть в самый лучший оптический прибор. Но даже если возникнет когда-нибудь велемудрая теоретическая и прикладная миражистика, правдой останутся слова поэта:

Покуда сердце не остынет,
А строки брызжут кровью жил, -
Манят, колеблясь над пустыней,
Извечной сказкой миражи.

Post scriptum. Простите великодушно за некоторое злоупотребление латынью и тем более французским - увы, дурные примеры, как известно, вообще заразительны, устоять же перед соблазном потягаться с Кэпом Френчем я попросту не смог.