Андрей БАЛАБУХА

НА ЧЕМ МИР ДЕРЖИТСЯ, ИЛИ БЕЗЫСХОДНОСТЬ ОПТИМИЗМА

Послесловие к роману Михаила Ахманова "Я, инопланетянин", "ЭКСМО", 2002 г.

I

Послесловия можно писать столь же по-разному, как и сами книги - жанров тут, поверьте, не меньше. Можно живописать жизненный путь автора, рассказывая, как вышло, что нормальный вроде бы человек решил заняться не каким-нибудь почтенным и достойным делом, вроде авторемонта или астрофизики, а посвятил себя изящной словесности. Можно академично анализировать книгу, помещая ее в контекст жанра, отечественной литературы и даже мировой культуры, а заодно прослеживая, кто тут как и на кого влиял... Можно полностью сосредоточиться на описании жанра, в котором книга написана, и сотворить его, так сказать, портрет на фоне истории. Словом, вариантов если и не бесконечно, то достаточно много. И всякий раз, оказываясь перед подобным выбором, невольно ощущаешь себя в положении небезызвестного Буриданова длинноухого парнокопытного.

Однако на этот раз никаких раздумий не было: с дивной очевидностью сразу же предстал тот единственный способ, каким можно и должно говорить о романе петербуржца Михаила Ахманова "Я, инопланетянин". И потому без малейших колебаний предлагаю тем из вас, кому это интересно, порассуждать о некоторых мыслях и ассоциациях, что возникают при чтении книги, - по крайней мере, возникали у меня. Несомненно, они не являются единственно возможными (не говоря уже, разумеется, о правильности), но ведь тем интереснее: представляется шанс сопоставить свое мнение с чужим, обретая тем самым бинокулярность видения.

Что ж, - как было сказано в классике, "за мной, читатель!"

II

Уже название заключает в себе достаточно явную отсылку к литературной традиции, неизбежно заставляя вспомнить блестящий исторический роман англичанина Роберта Грейвса "Я, Клавдий" и несколько других, менее, может быть, известных, но столь же интересных и с названиями, построенными по вышеозначенной формуле. И неявное это обещание не обманывает - роман и впрямь глубоко традиционен.

Прежде всего, это классическая "твердая" научная фантастика, которая мало-помалу стала возвращаться на отечественный книжный рынок, где на протяжении нескольких лет почти безраздельно правили бал разномастная фэнтези, всякого рода ужастики, а более всего - просто-напросто дурновкусие. Многим казалось, что "твердая НФ" и вовсе приказала долго жить, причем связывали это не только с причудами издательских и читательских предпочтений, но и общим разочарованием в позитивном знании (а оно-таки действительно имеет быть!). Ан нет, жив курилка! И слава Богу, что жив.

Но если бы только в жанре дело - и внутри него ахмановский роман также традиционен до высокой степени предсказуемости. Предсказуемость, правда, явление обоюдоострое: если предвидеть и предощущать можно абсолютно все, читателя это мало радует, нашему брату ведь остренького, свежего, оригинального подавай. Впрочем, сугубо в меру: новизна-то ведь суть не яство, а пряность, каковую надлежит дозировать с превеликой осторожностью. Ведь читательское и зрительское восприятие от веку базируется не только на упоении от познания нового, но и - главным образом - на радости узнавания знакомого, на оправданности ожиданий (в поэзии, кстати, даже термин такой есть - рифменное ожидание, обманывать коего никоим образом не рекомендуется)... Ведь если входишь в сотворенный автором совершенно новый, чужой, мало коррелирующий с окружающей реальностью мир, где знакомишься в придачу с какими-то малопредставимыми существами, а те вдобавок участвуют в уже и вовсе невообразимых событиях - оторопь берет; устаешь, да и откладываешь книгу: неинтересно это, к нам, грешным отношения не имеет... Даже для эскапизма: ведь и бежать-то хочется в мир обжитой, уютный, а главное - давно сроднившийся какими-то гранями с твоими душой и воображением.

Хватит, однако, теории. Говоря о традиционности ахмановского романа я прежде всего имею в виду главный его прием - путь, тот самый, что издревле равно манил и страшил. Уже первый памятник художественной литературы, дошедший до нас из глубины не веков даже, но тысячелетий - шумерская "Песнь о Гильгамеше" - содержит непременный этот сюжет. Герой без дороги - почти что и не герой (в классическом, разумеется, понимании слова). И не важно, какою дорогой он следует: той ли, с детства знакомой, что вымощена желтым кирпичом; Дорогой ли славы; Дорогой ли в никуда... Или - вьющимся через Бактрийскую пустыню маршрутом, в конце которого неизвестность, руины буддийского монастыря и осознание истины.

Кстати, об осознании. Дорога в литературе - вовсе не просто способ попасть из точки А в точку Б. Это еще и неизменный символ развития и обогащения: и в самом что ни на есть прямом смысле, реальном и материальном, прагматическом, том, что влек купеческие караваны по Великому шелковому пути и иже с ним; и в смысле более высоком, подразумевающем развитие, самосовершенствование и духовное прозрение. И Ахманов не обманывает ожиданий - в его романе все именно так и обстоит.

Ну, а кто же на дороге? Как заведено, полный джентльменский набор: герой-супермен и антигерой; героиня, причем опять же вполне классическая, и красавица, и коня на скаку остановит, и тонкостью чувств не обделена... И даже заколдованное чудище, которое в финале, конечно же, расколдовывается, есть - полуискусственный магрибец Сиад Али ад-Дагаб. А поскольку фантастика - она всегда сродни сказке, то вокруг и зачарованная страна простирается, хотя тут уже все всерьез, не волшебством объясняется, а исключительно добротными квазиправдоподобными научно-фантастическими допущениями. Словом, все ожидаемо, все узнаваемо, и потому сосредоточиться можно на главном.

Впрочем, коли призадуматься, так не только ведь дань традиции (хотя и не без того, причем, убежден, не только сознательно, но и неосознанно, ведь сила традиций в том и заключается, что они нас исподволь формируют, и мы потом в их русле идем, того даже не замечая, а искренне почитая, будто сами выбираем путь). И то сказать: коли уж задуман такой герой - инопланетный наблюдатель, резидент на Земле - ему никак нельзя не быть хоть отчасти суперменом. Ведь не надели его автор хоть какими-нибудь сверхчеловеческими способностями да возможностями - и доверия он не вызовет, не правда ли? Вдобавок, ежели разобраться, и не супермен ахмановский господин Измайлов вовсе - тот ведь, комиксово-лубочный, в сущности до невероятия примитивен и скучен. А наш с вами Асенарри из другого теста. Он скорее отзвук героя романтического, графа Монте-Кристо - с его загадочностью, потаенным могуществом, несметным богатством, обильными познаниями и умением проникать в самую глубь человеческих умов и сердец. Одновременно небожитель - и один из нас, хотя никому, разумеется, такая судьба не суждена, но ведь в глубине-то души каждому пусть чуть-чуть, пусть самому себе не признаваясь, но хочется такой жизнью пожить (в воображении, а потому и не платя теми трагическими потерями, коими расплачивались за свою исключительность хоть Эдмон Дантес, хоть Даниил-Асен-Асенарри). Потому и живуч в литературе этот тип, и долго, долго еще жить будет... И Ахманов это учуял.

А вот противостоит герою, заметьте, не человек - ну, или не совсем человек. И это тоже весьма показательно и символично. Потому как Макбрайт-клон материализует собою не столько зло в человеке, сколько ту бесконтрольную силу, которую человечество, собственными знаниями и умениями упиваясь, сотворило по неразумию. Не доктор Виктор Франкенштейн, но Чудовище Франкенштейна. Опять-таки вполне в духе традиций.

III

А теперь несколько слов о мире, в котором герои обитают - земном, разумеется, поскольку инопланетные к делу прямого отношения не имеют. Само собой, на мой взгляд и вкус: помнится, в азимовском романе "Сами боги" я с удовольствием не только читал, но и перечитывал "земную" и "лунную" части, а вот события, происходящие в паравселенной, странная тамошняя жизнь, все эти пестуны и крошки-эмоционали меня как-то не зацепили... То же и здесь: вся космическая линия являет собой лишь символическую попытку вписать человечество в галактический контекст - по существу, в неведомое.

Будущее близкое и потому вполне представимое, даже четко датированное: 2037 год; не доживу, скорее всего, но для мысли и даже чувства дистанция вполне доступная. Не знаю, почему Ахманов избрал именно эту дату, никаких аллюзий с 1937 годом в тексте или подтексте не проступает. Мне, честно говоря, любопытно было другое - лет двадцать назад, пишучи роман "Нептунова арфа", я отчего-то тоже эту дату выбрал, и тоже безо всяких исторических параллелей. Причем оба мы подошли к картине будущего с одной и той же стороны: в общем и целом оно оптимистичное; более или менее благополучное - никаких глобальных тираний и диктатур, никакой Третьей мировой, никакого ядерного и пост-ядерного армангеддонизма. Рай, можно сказать. Но со своими горестями и трудностями, ибо не было, нет и не будет Золотого века, и человеку всегда было и будет очень трудно отыскать или сотворить в мире радость; впрочем, если радость не редкостное обретение, кто же ей радоваться-то будет...

Так вот, описанное Ахмановым геополитическое мироустройство любопытно. Европейско-Американский Союз Сдерживания (кого? чего?), куда входят США, Канада, Мексика, европейские страны, Турция и Россия. Союз мусульманских государств, где главную роль играют Лига арабских стран и Туранская Федерация, наследница среднеазиатских республик СССР. Наконец, Восточная Лига, включающая Китай, Японию, Монголию, Индонезию, Корею (судя по всему, объединенную на немецкий манер), Филиппины и некоторые государства Индокитая. Есть в этом и находки чрезвычайно интересные - вроде территориальных уступок, которыми Россия не просто расплачивалась за обретение определенного места и статуса в мире, но от которых лишь выигрывала. Увы, мало верится, что когда-нибудь такое сможет реализоваться... А жаль. В целом же - описываемый мир вроде многополярен, что в романе несколько раз подчеркивается. Только странные это полюса, между которыми не ощущается ни притяжения, ни отталкивания, этакий спящий магнит...

Так оно же и не удивительно: конструкция эта выстроена столь продуманно и логично, что попросту не может быть жизнеспособной: она детище не жизни, которая всегда несет в себе элементы хаотичности и случайности, а здравого рассуждения. Но я далек от мысли упрекать за это автора. Не просчет это, а характерная черта, своего рода клеймо, поставленное на нем прошлым. Так выстраивать политическую модель может лишь человек, в юности зачитывавшийся ефремовской "Туманностью Андромеды", на чье не сознание даже, а скорее подсознание наложило нестираемую печать Великое Кольцо. Не надо искать здесь параллелей - их в помине нет. Просто Великое Кольцо во вселенских масштабах - столь же нежизнеспособное образование (о чем в свое время умно и тонко писала прекрасный иркутский литературовед Татьяна Чернышева), как и геополитические конструкции земли 2037 года в романе.

Кстати, это не единственная ассоциация с Ефремовым: многое тут перечислить можно - от мелочей вроде бегло упомянутых экзоскелетов, впервые описанных в той же "Туманности Андромеды", до теории инферно из "Часа Быка". И это не подражание - все мы живем в мире образов и идей, которые нас формируют, несем их в себе и невольно и неизбежно сами в свой черед переносим на бумагу или, скажем, на холст...

Точно так же входят в роман и современные мифы - чего стоит хотя бы истолкование пресловутых аномальных зон, всех этих Бермудских треугольников и Морей Дьявола. Что ж, эоит так эоит, объяснение природы этих феноменов не хуже и не лучше любого другого... Понадобилось для сюжета - и ладно.

Главное, изо всех этих тысяч мелочей вырастает мир - несуществующий, придуманный, фантастический, но столь прочно связанный с нашей реальностью мириадами тонких и тончайших, то явственно видимых, то почти неощутимых нитей, что его невольно начинаешь воспринимать как естественное продолжение реальности. Чего, собственно, Ахманов и добивался.

IV

А зачем?

Вот тут мы с вами и подбираемся к самому главному.

Чувственное восприятие описанного должно привести и к приятию той главной мысли, ради которой он был задуман.

Разумеется, всякий писатель - прежде всего, просто-напросто рассказчик, и его дело - увлекательно поведать некую историю, причем не суть важно, быль она или выдумка, лишь бы не оторваться. Но... Рей Брэдбери как-то справедливо заметил, что если хорошенько поскрести любого фантаста, рано или поздно на свет появится моралист. А с ним - вечные вопросы добра и зла.

И, пожалуй, первый из них - проблема самоидентификации личности. Несколько лет тому назад по инициативе то ли ЮНЕСКО, то ли какой-то другой - не помню точно - международной организации было проведено достаточно репрезентативное исследование, в ходе которого предлагалось многоступенчато ответить на один-единственнный вопрос: "Кто ты есть?" Увы, лишь один-два опрошенных из тысячи начинали со слов: "Я - человек"; идея подобного рода общности с ее неизбежным приматом общечеловеческих гуманистических ценностей в нашем сознании, похоже, отнюдь не укоренена. Более того, даже такие самоопределения, как "я - мужчина" или "я - женщина", "я - отец" или "я - мать", отступали куда-то на четвертое, пятое и куда более далекие места. А на первых трех уверенно стояли самоопределения по национальной и религиозной принадлежности, а также профессиональному признаку. Да, конечно, оба они и впрямь уходят в самые первобытные пласты нашей психики. Самые древние - но в то же время и самые примитивные. И, как выяснилось, самые живучие. А ведь именно из них вырастают всякого рода шовинизмы и фундаментализмы - не случайно же на языках столь многих народов самоназвание их означает "настоящие люди" (подразумевая при этом, что все остальные - натуральнейшим образом ненастоящие); не случайно же приверженцы столь многих религий почитают себя правоверными, разумея при том, что все остальные верят неправо, не в то и не так... Вопреки классикам марксизма, этими противоречиями мир раздираем в куда большей степени, нежели экономическими, а любые войны если и не из-за них возникают, то, во всяком случае, именно их энергией питаются.

Описанные в романе инопланетные миры (оставим на всякий случай в стороне прародину "сердобольных стервятников" талгов с их оруэлловской перманентной фальсификацией собственной истории, хотя, сдается мне, и к ним эта сентенция приложима) - изначально благостны уже тем, что не ведают ни расовых, ни национальных, ни религиозных дроблений общества. Все эти Урениры да Сууки для того и нужны, мне кажется, чтобы оттенить жестокость земных реалий, создать им некую антитезу. Но зато они - в отличие от Земли - не стратифицированы, не структурированы, аморфны (да иначе и быть не могло - здесь ведь не социальная конструкция потребна, а теплый и ласковый свет).

Мы этой благостности, увы, лишены. Помните: "Бушует ненависть, и туча затмевает свет моей обители"... И потому на всем протяжении истории (по крайней мере за шесть тысячелетий письменного периода можно поручиться, свидетельства тому есть) лучшие умы посвящали себя поискам: что же в состоянии род людской противопоставить собственной имманентной розни? Этот же вопрос мучит, похоже, Ахманова, а с ним - и его героя. "Но что же мне делать с этим горьким знанием? Как рассказать о случившемся? Размножить бездну сообщений и сбросить в сеть? Послать их на все сервера, проникнуть в секретные базы, отметиться в каждом значительном файле? Составить тьму докладов для ООН и всех правительств?.. Кричать во весь голос, вопить на перекрестках, стенать на площадях? Что делать, дабы такое не повторилось? Ведь силы мои невелики; я одинокий странник из иного мира, всего лишь Наблюдатель, не Хранитель..."

Ненависть - сила могучая, но бесплодная. И не вмешайся даже высшие силы, не возмутись сама природа времени - все равно десятилетия непрерывного взаимоуничтожения рано или поздно обратят в пустыню любой, даже самый цветущий край, даже Эдемский сад. В романе показательный пример явлен Афганистаном, однако подставить на это место можно любой другой уголок Земли... Помните маленькую вставную новеллу об острове Наори?..

Единственная известная антитеза ненависти - любовь.

V

Мысль, прямо скажем, не нова. И финальный вывод ахмановского романа: "Вот случай, милая, когда бессильны боги, а все в руках людей, в моих, в твоих", - на первый взгляд, демонстрирует лишь бессильный, пусть и прекрасный порыв.

Ощущение собственного бессилия - чувство вообще-то распространенное и отнюдь не такое простое, как может показаться, поскольку в равной мере способно и лишить последней возможности к сопротивлению, противостоянию или самостоянию, но может и парадоксальным образом придать сил. А в отечественной изящной словесности оно, кстати, порождало такие, например, шедевры, как "Мастер и Маргарита" Михаила Афанасьевича Булгакова...

Вернемся, однако, к сказанному несколькими строками выше. Если вдуматься, позиция вовсе не оказывается изначально проигранной и фатально обреченной, причем это не априорный беспочвенный оптимизм. Впрочем, оптимизм и сам по себе благо немалое. Лауреат Нобелевской премии в области литературы (а значит, со словом обращаться и слово чувствовать умевший великолепно) Уинстон Черчилль как-то заметил, что демократия, может быть, и худшая из форм правления, однако ничего лучшего человечеству пока придумать не удалось (именно потому, кстати, мир будущего у Ахманова все-таки в основе своей демократичен - при всех издержках). Применительно к теме нашего разговора черчиллевский парадокс можно перефразировать примерно так: оптимизм, возможно, и не самое продуктивное мироощущение, однако ничего более продуктивного человечество пока не придумало.

И все-таки не в оптимизме дело.

Первооснову мира искали с древнейших времен. Некогда стоял он на трех китах, причем каждому из оных морских млекопитающих присваивалось свое символическое значение (кстати, век от века и от культуры к культуре - разное). В XIX столетии Федор Михайлович Достоевский предрекал, что мир спасет красота (забавный парадокс: глубоко христианский писатель оказался тут на позиции, близкой скорее языческому эллинизму; правда, спасая его реноме, толкователи утверждали, будто подразумевал он красоту мира Божия, но это уже откровенная натяжка). В XX веке ему вторил Дмитрий Кедрин:

...И Землю жаворонок держит
На нитке песенки своей...

Ахманов в финале романа утверждает: "...лишь любовью спасется мир". Отнюдь не желая ставить современника, коллегу и доброго приятеля в один ряд с великими, дерзну с ним согласиться: по-моему, это единственно возможный путь (снова путь!). Единственный шанс. Банальный, скажете, вывод? Стоило ли ради него огород городить? Позвольте напомнить максиму Фридриха Ницше: "Ни от чего человечество не потеряло больше, чем от забвения банальных истин". Подобные истины и лишний раз напомнить - отнюдь не грех.

Разумеется, это скорее вера, нежели уверенность, и скорее ощущение, чем знание. Тем более, что и сам объект слишком непонятен, необъятен, непостижим и неописуем, недаром же прекрасная американская писательница Эмили Дикинсон утверждала: "Любовь - это все; но это и все, что мы знаем о любви". И тем не менее...

"Бог есть любовь", - сказано в Писании. И еще - Бог есть альфа и омега, начало и конец. Но тогда справедлив и тезис: любовь есть альфа и омега. А поскольку человек - по образу и подобию Божьему, значит, и в его существе, в его природе любовь является доминантой. При всем уважении к буддизму, самой мирной и светлой из религий (не зря, нет, не зря именно буддийским монахом сделал своего Аме Пала питерский фантаст Михаил Ахманов!), не могу согласиться с доктриной пути к совершенству через отказ от желаний. Не зря хитромудрые китайцы, переиначив учение на свой манер, приходят в буддийские храмы и молятся там... об исполнении желаний, что, скорее всего, повергло бы в ужас принца Гаутаму-Будду.

Мы рождаемся и живем любовью, ради любви и во имя любви, лишь ею мы способны созидать. Не случайно же ненависть, творя свое разрушительное дело, так часто рядится в белые ризы, призывая крушить не во имя свое, но во имя любви к Богу и к человечеству, к родине и к светлому будущему (перечень этот можно продолжать и продолжать).

Правда, остается вопрос: а хватит ли сил? Любовь - не краткоживущее состояние духа, но труд и подвижничество. Всякий ли на это способен? И нужно ли, чтобы способен был всякий? Не знаю.

Знаю лишь, что если человечеству суждено выжить, то исключительно силой любви. И ничего не остается, кроме как верить в это и надеяться на это. Как уже было сказано, ничего лучше и продуктивнее оптимизма человечество пока не придумало; он безальтернативен. До безысходности.